Белорусский гражданский протест, наряду с неудачным покушением на убийствоАлексея Навального, - по-прежнему главные темы медийной повестки. Комментируя их, сегодня блеснул публицист Александр Невзоров. Приезду Лукашенко в Сочи на приём к Путину он дал название - «Отдаётся агроном, весь испачканный говном».
А пропагандистское «отрицалово» властей на претензии Европы по поводу отравления Навального предложил понимать цинично: а что, вы, иностранцы, собственно хотите?
Это наш гражданин, население - наше движимое имущество, сами решим, что с ним делать: травить или не травить…
Белорусскому народу сочувствуют в разных регионах России, читатели редакции не исключение. Юмор, конечно, облегчает восприятие трагедии, но не заменяет собой вдумчивый анализ, с которым накануне выступил доктор политических наук Владимир Пастухов, в своей большой и неоднозначной статье «Революция отходит с Белорусского вокзала. Стратегия мирного протеста серьёзно дискредитирована в Минске».
«Надежда нескольких постсоветских поколений на мирную смену неототалитарных режимов разбилась о чугунную ограду белорусского «кладбища революций». Хотя Беларусь продолжают сотрясать «политические афтешоки» (которые, впрочем, иногда бывают более разрушительными, чем первый удар революционной стихии), на горизонте уже замаячил беспощадный силуэт контрреволюции. Она должна превратить так называемый «Евразийский союз» во второе издание «Священного союза» во главе с Россией в качестве бессменного «жандарма Европы».
Поражение революции вовсе не означает, что Лукашенко останется предпоследним пожизненным диктатором Европы. Напротив, его шансы задержаться в своем кресле надолго сегодня как никогда малы. Но скинет его с насиженного места, скорее всего, не революция, а набирающая силу реакция. Впрочем, это не исключает и даже делает неизбежной новую революцию, возможно, даже в самое ближайшее время. Но следующая революция в Беларуси — и не только в ней одной — будет уже не «бархатной», а «наждачной».
Самодовольные «верхи» против озлобленных «низов»
Политическое значение поражения белорусской революции может быть огромным, но ещё большим стало её символическое значение. Победа белорусской революции стала бы еще одним свидетельством текущей эпохи, в то время как поражение, напротив, указывает на смену эпох. Именно поражение делает белорусскую революцию событием воистину мирового масштаба. Оно меняет устоявшееся отношение к революции в принципе.
Сергей Капица как-то сказал, адресуясь к современности, что все мы похожи на актёров, которые играют на сцене свои роли и думают, что они на этой сцене главные. А в это же время на «заднике», за спинами актёров, показывают огромные страшные тени, и все зрители давно уже с ужасом смотрят на них.
Я вспоминал эти слова Капицы не раз, читая репортажи из Минска. Белорусская революция - это путеводитель по миру страшных теней из будущего, которые нависли над XXI веком.
Если рассматривать события в Минске под углом зрения их соответствия канонам революционной ситуации, как их сформулировал Ленин (а дальше него в этом вопросе никто за 100 прошедших лет так и не продвинулся), то в глаза, прежде всего, бросается то, что в некотором смысле слова это была «недореволюция». Большинство «компонентов» революционной ситуации, обозначенных Лениным, были «смазанными», едва уловимыми, а главный - так и вовсе отсутствовал.
Об относительном обнищании масс можно говорить лишь с определенной натяжкой. Экономика Беларуси является весьма уязвимой и структурно несбалансированной, в связи с чем качество и уровень жизни населения все последние годы снижались. Но это был достаточно плавный процесс без ярко выраженных скачков. Может быть, пандемия и связанный с нею глобальный кризис внесли свою лепту в ухудшение этого показателя сверх привычной нормы, но полноценный финансовый кризис начал разворачиваться не до, а после революционных событий.
Похожая картина наблюдается и с «большей, чем обычно», активностью масс. Они естественным образом были подогреты избирательной кампанией. Выборы, даже самые что ни на есть фиктивные, всё равно повышают уязвимость авторитарных режимов.
Но, помимо этого, с общественной активностью ничего выходящего за рамки обычного в Беларуси в преддверии революции не происходило. Скорее, только неадекватная реакция силовиков в первые часы и дни протеста по-настоящему завела людей.
Всё становится ещё более неоднозначным, когда мы пытаемся оценить главный параметр, по которому измеряют революционные ситуации: это насчёт того, что «низы не хотят, а верхи не могут жить по-старому». С низами все более-менее понятно. По целому ряду причин, которые еще предстоит исследовать историкам, у населения Беларуси и возник синдром хронической политической усталости от Лукашенко. Все-таки 26 лет - немалый срок.
Теперь мы видим, что минимального ухудшения экономического положения и рутинного повышения циклической политической активности, связанной с выборами, оказалось достаточно для того, чтобы в массах вспыхнула острая «личная неприязнь» к Лукашенко.
То есть низы сразу показали отчётливо, чего они не хотят.
А вот с верхами всё оказалось сложнее: похоже, они в Беларуси вполне готовы и ещё долго могут жить по-старому…
Протесты в Беларуси выявили кризис философии «бархатных революций», которая «не работает», если «верхи» хотят и могут жить, как жили. Эпоха «перезревших» революций, триггером которой была старческая немощь «верхов», подходит к концу. Начинается эпоха «недозрелых» революций, драйвером которых становится нетерпение масс. Это совсем другие революции, чем те, к которым мы привыкли за последние полвека. В них ожесточение масс, как правило, значительно опережает способность элит к политической рефлексии. Теперь мы всё чаще будем становиться свидетелями того, как «упоротые элиты» упорно желают жить по-старому до самой смерти, «под собою не чуя страны».
Конец политического постмодернизма
На первый взгляд, события в Беларуси отличаются от других восточноевропейских революций разве что особой жестокостью при подавлении протестов. Революция в Минске, очевидно, не выглядит как праздник. Лукашенко установил рекорд «политической отмороженности». Уровень раскрепощения животных инстинктов, который был продемонстрирован белорусскими силовиками, стал беспрецедентным для Европы со времён окончания холодной войны. Полагаю, что всё это не следствие стечения каких-то случайных и исключительных обстоятельств, а проявление новой тенденции.
Жестокость не может быть объяснена только особой кровожадностью Лукашенко или врожденным садизмом белорусских силовиков, тем более что и то и другое - миф. Здесь есть нечто большее. Любой приказ можно выполнить формально, на совесть или «с оттяжечкой».
Белорусские силовики действовали «с оттяжечкой», то есть инициативно, творчески и от души. Так заставить нельзя, так ведут себя только тогда, когда есть ещё и собственный интерес.
Массовая жестокость в истории всегда имеет, помимо психологических, ещё и социальные корни. Она не может быть атрибутирована ни к отдельной личности, ни к отдельной нации, даже если кажется наоборот. Германский нацизм нельзя свести к личности Гитлера, так же, как и русский большевизм нельзя вывести из личности Ленина или Сталина. Ненамного больше даст попытка вывести их из психологических особенностей немецкого или русского народов.
В начале прошлого века, откликаясь на просьбу немецкого (что уже любопытно) издания, Максим Горький дал по итогам русской революции одну из самых безжалостных, на мой взгляд, характеристик русского народа, сделав акцент на его уникальной и патологической жестокости. В статье, цитировать которую обширно можно только с пометкой «18+», есть много горьких слов, в том числе и такие:
«Люди, которых я привык уважать, спрашивают: что я думаю о России?.. Я думаю, что русскому народу исключительно — так же исключительно, как англичанину чувство юмора — свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли, как бы изучающей цепкость, стойкость жизни. В русской жестокости чувствуется дьявольская изощрённость, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами "психоз", "садизм", словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют».
Сегодня это прочитывается по-другому. Горький не застал нацизма и не видел Германию при Гитлере, иначе его оценки были бы более универсальными. Ненависть, идущая не только и не столько «сверху», сколько «снизу», - верный признак не столько нравственной ущербности, сколько скрытой или открытой гражданской войны, поразившей общество.
Революции в Восточной Европе (включая советскую «Перестройку») потому и были «бархатными», что классовая структура постмодернистскдого позднетоталитарного общества была по-импрессионистски «смазанной». Классы в таком обществе были как бы намечены пунктиром, словно прозрачные контуры, границы между ними уже были нечеткими, одно плавно перетекало в другое.
Ощущение принадлежности к целому превалировало зачастую над чувством принадлежности к группе.
Государство, погруженное в эту диффузную социальную среду, быстро пропитывалось чужеродными ему квазилиберальными примесями и теряло присущую ему жёсткость.
Оно становилось вялым и рефлексирующим, что, естественно, делало его уязвимым для давления как извне, так и со стороны общества, которое искало и, как правило, находило внутри такого государства «пятую колонну». Именно подключение этой «пятой колонны» к революции делало последние «бархатными».
Возвращение в «классы»
Если в обществе наблюдаются признаки скрытой или тем более открытой гражданской войны, значит, это общество разделено на классы. Именно возвращение общества «в классы», то есть к социальной структуре, в которой две большие группы очень жёстко, можно сказать, бескомпромиссно противостоят друг другу, является главной приметой времени как в Беларуси, так и в России. Но это, если так можно выразиться, «неклассические классы», не подходящие под общепринятые их определения.
Растянутое на два десятилетия непрерывное давление неототалитарного государства на постсоветские общества не прошли для последних даром: они приняли форму того «властного сосуда», в который их поместили.
Произошло практически полное переформатирование всех общественных связей и отношений, результатом которого стало появление у этих обществ «вторичных классовых признаков». Они оказались расколоты на две большие группы людей, сильно различающиеся своим местом в сложившейся социально-экономической и политической системах, но не похожие на классы в их прежнем понимании.
Речь, по сути, идёт о двух «мегаклассах», перекрывающих собою все неототалитарное социальное пространство: о «людях системы» и «людях вне системы», то есть о «включённых» и об «исключённых». Принадлежность к одному из этих «мегаклассов» не зависит от социального или профессионального статуса субъекта. Можно быть хорошо «включённым» водителем и плохо «включённым» бизнесменом. Положение в обществе всё больше определяется тем, является ли «имярек» частью системы или она его из себя «вытолкнула». Место внутри Системы, конечно, тоже имеет значение, как и конкретное место «вне Системы», но существенно меньшее, чем сам факт принадлежности или непринадлежности к Системе.
Что объединяет людей Системы? То, что они коллективно (как прямо, так и косвенно) контролируют государство, а через него — основные экономические активы (командные высоты в экономике).
Это неправда, что Россией или Беларусью управляют Путин или Лукашенко, соответственно и небольшая «кучка» их фаворитов.
Может, когда-то это было так, но теперь выглядит иначе. За долгие годы сформировался обширный класс, который является коллективным бенефициаром того государственного капитализма, который, пусть и в разных модификациях, составляет основной экономический уклад как в России, так и в Беларуси.
У этого класса действительно очень диффузная периферия, но зато очень твёрдое и компактное ядро. Он не химера, а реальный социальный субъект со значительными политическими амбициями, который фактически эксплуатирует совместно концессию на «властесобственность». У него имеется способность к рефлексии, самоорганизации и самовоспроизводству. Он ощущает всех, кто не является частью Системы, как «чужих».
По мере того, как оставшиеся за бортом Системы начинают осознавать себя единым «мегаклассом» (что само по себе происходит очень небыстро из-за сопротивления Системы), в обществе разворачивается гражданская война, выступающая на социальной поверхности в виде сыпи особой жестокости.
Природа процессов, разворачивающихся в России и в Беларуси, совершенно однотипна.
И там и там основанием экономического уклада является госкапитализм, только в Беларуси он архивно-номенклатурный, а в России — олигархически-мафиозный. И там и там государство является главным собственником, и при этом само находится в коллективной концессии у правящего класса. Но по каким-то причинам в Беларуси быстрее сформировалось коллективное сознание у выброшенных за борт Системы социальных групп и слоёв, что и привело к обострению классовой борьбы и вспышке гражданского противостояния.
Смена революционной парадигмы
События в Минске заставляют нас изменить представления о стабильности постсоветских неототалитарных режимов как в Беларуси, так и в России. До сих пор был популярен взгляд, что режимы эти находятся в «неустойчивом равновесии» и напоминают мяч, зависший в зените параболы, и вопрос был лишь в том, откуда прилетит тот чёрный лебедь, который смахнёт его своим крылом. Но, похоже, реальность выглядит несколько иначе.
Режимы оказались гораздо более устойчивыми, чем многие ожидали. Они не зависли в социальном вакууме, а покоятся на весьма прочной классовой платформе, и никакой лебедь их с неё не спихнет. Стратегия, ориентированная на то, что мирное давление на режим само по себе приведёт к его коллапсу, оказалась провальной. В общем-то, определённые выводы можно было сделать уже по итогам провала оппозиции в Венесуэле. Хотя прямого отношения к постсоветскому пространству они не имели, но тенденцию высветили. Лукашенко её развил и углубил.
Одним из главных следствий белорусской революции может стать смена устоявшейся революционной парадигмы. Революция никогда не была веселым приключением. В XIX веке, который вошёл в историю как «Век революций», последние всегда прямо и однозначно ассоциировались с насилием. Кто-то этим ужасался, кто-то - восхищался.
Маркс считал насилие повивальной бабкой истории, а революции - её локомотивами.
Так или иначе, но ни у кого не было сомнений, что политический ассоциативный ряд для революций - разруха, война, кровь.
Всё изменилось в последнюю четверть XX века. Дряхлеющий тоталитарный монстр, окружённый сателлитами, в страшной схватке уничтоживший своего главного ещё более монструозного антагониста, медленно погружался на дно истории, не выдерживая напряжения холодной войны. В его некогда безупречно работающих органах завелись черви, и поэтому в решающий момент ему элементарно не хватило сил сомкнуть челюсть. Эта в некотором смысле уникальная историческая ситуация была осмыслена как новая норма. Ненасильственная (на самом деле, конечно, тоже насильственная, но в очень скромных дозах) революция стала европейским золотым стандартом. Революцию психологически приравняли к фестивалю. Ассоциативный ряд стал другим: гвоздики, розы всех оттенков, в конце концов, достоинство.
Мантрой нового поколения стали миллион, но не алых роз, как в песне Пугачевой, а протестующих на улице: если выйдет миллион - режим рухнет. «Гандизм» стал европейским «всем».
Кто не Ганди - тот отстой, или хуже того - провокатор и маргинал.
Но «гандизм» хорош, когда борешься с британцами, и не просто с британцами, а «отцивилизованными» британцами, вытравившими из национального сознания память об англо-бурской войне. Такой противник не может позволить стрелять в толпу женщин и детей, потому что у него за спиной - заградотряд из свободной прессы, эффективной оппозиции, полномочного парламента, независимого суда и прочей либеральной ерунды.
Если перед ним поставить миллион женщин и детей, то он капитулирует. Только где взять отцивилизованных британцев на постсоветских просторах? Всё выглядит иначе, если у вас позади заградотряд из ветеранов НКВД–КГБ–ФСБ–МГБ. Тут рука не дрогнет.
Белорусская революция показала, что в неототалитарных обществах, возникших на просторах рухнувшей советской империи, «гандизм» не пройдет.
Если режим готов отстреливаться, парадигма мирного протеста не работает. Ни миллион, ни даже сто тысяч никогда не выйдут на улицу, если армия и полиция готовы стрелять в толпу. А на меньших цифрах «бархатные революции» не случаются.
Стратегия мирного протеста была серьёзно дискредитирована в Минске, и это, пожалуй, главный на сегодня результат событий, свидетелями которых мир стал. В европейскую историю возвращается ужасный и кошмарный XIX век с его культом революционного насилия.
Главные перемены будут поначалу не столько политические, сколько идеологические.
Мысль о том, что новое может и должно прокладывать себе дорогу в будущее при помощи насилия, то есть в очевидном конфликте с формальным правопорядком, постепенно из маргинальной будет снова превращаться в главный тренд эпохи. Новым центром политического дискурса вместо «лже-гандизма» станет конституционное право народов на восстание в случае узурпации власти, о допустимых и недопустимых формах восстания, его стратегии и тактике.
Призыв просто выйти на улицу и взяться за руки после белорусских событий станет достоянием истории на очень долгое время. Во всех следующих революциях руки протестующих уже никогда не будут пустыми.
В ожидании перманентной революции
Ирония истории возвращает нас в точку, в которой разошлись дороги троцкистов и сталинистов: к спору о возможности построения коммунизма в отдельно взятой стране.
Только на этот раз речь идёт о демократии. К сожалению, при существующих на сегодняшний день реалиях задача смены режимов в России, и как следствие - в Беларуси, не имеет практического решения. Мирный протест дискредитирован. Он показал свою полную неэффективность, а условий для успешного восстания против диктатуры внутри России нет, и в ближайшие десятилетия они сами по себе не сложатся.
Призыв и тем более подготовка к такому восстанию - опасная авантюра и провокация.
Внешние силы также бессильны как-либо повлиять на ситуацию. Это связано с тем, что современная Россия на самом деле давно и очень прочно встроена в глобальный миропорядок, частью которого являются и страны Запада. И именно Запад, как это ни парадоксально, является сегодня главным гарантом стабильности режима в России.
Россия не только является частью мировой повестки, но и активно формирует её. Отношения России и Запада характеризуются глубокой взаимозависимостью и сложным переплетением интересов. Серьёзная дестабилизация в России неизбежно затронет жизненно важные интересы Запада, а значит, Запад на самом деле сделает всё возможное, чтобы её избежать.
Казалось бы, Кремлю не о чем беспокоиться: сама история позаботилась о том, чтобы его жители спали спокойно. Но вот беда, одержимая мессианскими идеями голова, оставшимся без дела рукам покоя не даёт. И Кремль стал просовывать свои руки всё дальше и дальше на Запад, фактически объявив последнему третью гибридную мировую войну. Кому-то не терпится взять реванш за поражение в холодной войне. Москва всеми силами старается дестабилизировать Запад и погрузить его в хаос, и тем самым она рубит тот сук, на котором держится стабильность режима. Он защищён от революции ровно настолько, насколько Запад сам от неё защищён.
Чтобы в России что-то поменялось, сначала должно что-то поменяться на Западе. Революция в России может быть только частью глобального тектонического политического сдвига.
Тут и без Кремля хорошо - коронавирус удачно подсуетился. А потому вполне может оказаться достаточно и легкого толчка из Москвы. Россия в истории удивительным образом совмещает в себе роли главного экспортёра и импортёра революций. Так что ей не привыкать.
Сегодня революция, правда, застряла на Белорусском вокзале. Толпящиеся на перроне радостно хлопают в ладоши, думая, что поезд прибывает. На самом деле — он отправляется. В Европу. Встречайте из России и Беларуси (транзитом) с любовью.
